просто хорошие рассказы и красивые стихи.

[Yulenka 2 869]

Чужую боль порой легко мы лечим -
Советы умные и мудрые даем.
А вот свою лечить нам часто нечем...
Но мы же гордые - на помощь не зовем!
За маскою разумности скрываясь
И пряча боль от лишних глаз людских,
От жалости друзей сбежать пытаясь,
Летим мы в пропасть с берегов крутых.
Цепляемся за выступы и корни,
За наше прошлое, за краткий светлый миг,
Твердим себе: все будет, только помни -
В тебя все верят, не сорвись на крик!
По вечерам, когда темнеют окна
И мотыльки слетаются на свет,
Мы ищем в небе, темном и бездонном,
Звезды погасшей хоть какой-то след.
И хочется кричать, рыдать и биться,
Или молчать, бездумно замерев.
И хочется исчезнуть, раствориться...
Признаться в этом можешь лишь себе!
Перед собою трудно быть лукавой...
И оптимистом тоже трудно быть,
Когда душа болит и сердцу места мало,
Когда порой совсем нет силы жить.
Когда устал быть бодрым и веселым
И боль чужую сердцем принимать.
Но в дверь стучат... И ты с улыбкой бодрой
Идешь ее кому-то открывать...

из интернета

Изменено 16 сентября, 2014 пользователем Yulenka

[Yulenka 2 869]

Торопитесь любить: время впрок запасти не удастся.
Торопитесь друг друга беречь, ведь потерь не вернуть.
Не ленитесь сказать о любви, ведь и так может статься,
Что когда-то придется одним продолжать этот путь.

Не спешите винить, не спешите обидеть упреком;
Те слова тяжелы, не пришлось бы просить их назад.
А любая ошибка — потом обернется уроком.
Лучше время найдите, чтоб доброе что-то сказать.

Не забудьте, что жизнь коротка, а минуты — бесценны,
Что в песочных часах ЗОЛОТОЙ убегает песок.
Не забудьте, что даже кумиры уходят со сцены;
И родным, и любимым, и нужным назначен свой срок.

Есть"сейчас". Загляните в глаза и проникните в душу,
Если сердце тревожит печаль — дайте волю слезам.
Научитесь прощать, понимать и внимательно слушать:
Торопитесь любить. Чтоб когда-нибудь не опоздать...

22.05.2005
(с) Марина Шуршакова

[kitkat 636]

Помню, в детстве учила мама:
– Никогда не жалейся на жизнь.
Спину – ровно, голову – прямо.
Как не трудно будет – держись!

 

И я выросла, не сломалась,
Всем невзгодам моим на зло.
И достойно всегда держалась,
Хоть по жизни мне не везло.

 

Я прошла через боль разлуки,
Через сплетни, предательство, ложь.
И не раз опускались руки.
И не раз била мелкая дрожь…

 

Иногда приходилось слышать
У себя за спиной слова,
От которых сносило крышу,
Разрывалась в клочья душа.

 

Никогда ни на что не жалелась,
Никому ничего не должна –
Как бы сердце мое ни болело,
Я всего добиваюсь сама!

 

Я добром отвечаю на грубость,
И с улыбкой по жизни иду,
Прочь гоню и тоску, и грусть,
Не ропщу на свою судьбу.

 

Ведь она подарила мне детей,
А еще – два волшебных крыла,
Чтобы я в облаках парила,
Чтоб творить и мечтать могла!

 

Никогда не черствею душою,
Ведь была моя мама права:
- Помни, дочка, раз Бог с тобою,
То не важно, кто против тебя!

Ольга Соколовская 

[kitkat 636]

Она у зеркала творила красоту, 
Из сонной женщины лепила совершенство, 
В помаде скрыв ночную наготу 
Губ чувственных, припухших от блаженства.

 

Ракушечная выгнутость ресниц 
Переливалась нежным перламутром, 
Маня ныряльщиков за жемчугом. Цариц 
Морских узнаешь по повадкам даже утром.

 

А.Шведов

 

 

Изменено 8 марта, 2017 пользователем kitkat

[Пенелопа 9 971]

Джеймс Хэрриот

Из воспоминаний сельского ветеринара

 

 

Концерт учеников музыкальной школы

 

В течение многих лет мне вновь и вновь вспоминалось мудрое изречение мистера Гарретта: «Чтобы быть родителем, надо иметь железные нервы!». Однако тот показательный концерт учеников мисс Ливингстон по классу фортепьяно потребовал бы нервов из сверхтвердого сплава.

Мисс Ливингстон, пятидесятилетняя очень симпатичная дама с приятным мягким голосом давала в Дарроуби уроки музыки не одному поколению юных дарований и ежегодно устраивала концерт в местном зале, дабы продемонстрировать успехи своих учеников в возрасте от шести до примерно шестнадцати лет, и зал при методистской церкви неизменно переполняли гордые родители и их добрые знакомые.

В тот год, о котором пойдет речь, Джимми было девять и он готовился к торжественному дню, не слишком утомляясь.

В маленьких городках все друг друга знают, и пока ряды заполнялись, шел непрерывный обмен дружескими приветствиями, кивками и улыбками. Мне досталось крайнее место у центрального прохода, Хелен села справа от меня, а по ту сторону узкого свободного пространства я увидел Джеффа Уорда, скотника старого Уилли Ричардсона. Он сидел, вытянувшись в струнку, чинно положив руки на колени. Темный праздничный пиджак, казалось, вот-вот лопнет по швам на напряженных мускулистых плечах. Обветренное крупное лицо было отдраено до блеска, а непокорная шевелюра гладко прилизана — на бриллиантин Джефф явно не поскупился.

— Здравствуйте, Джефф, — сказал я. — Кто-то из ваших младших выступает?

Он поглядел на меня и улыбнулся во весь рот:

— А, мистер Хэрриот! Ага. Наша Маргарет. У нее на пианино хорошо получается, вот только бы сумела лицом в грязь не ударить.

— Что вы, Джефф! Мисс Ливингстон — превосходная учительница, и Маргарет, конечно, сыграет отлично.

Он кивнул и отвернулся к сцене. Концерт начался.

 

Первыми играли крохотные мальчики в коротких штанишках и девчушки в пышных платьицах с оборками. Ножки в носочках болтались высоко над педалями.

Мисс Ливингстон стояла поблизости, готовая сразу же прийти на помощь в трудную минуту, но слушатели лишь снисходительно улыбались их мелким ошибкам, разражаясь по завершении каждой пьески громовыми аплодисментами.

Однако я заметил, что, когда очередь дошла до учеников чуть постарше и пьесы стали сложнее, вокруг начало нарастать напряжение. Ошибки уже не вызывали улыбок. Вот Дженни Ньюкомб, дочка зеленщика, сбилась раз, другой, наклонила голову, словно собираясь заплакать, и зал замер в тревожном безмолвии. Да и сам я стиснул зубы и сжал кулаки так, что ногти вонзились в ладонь. Однако Дженни совладала с собой, снова бойко заиграла, и я, расслабившись, поймал себя на мысли, что мы здесь — не просто родители, пришедшие послушать, как их дети играют перед публикой, но братья и сестры во страдании.

По ступенькам на сцену вскарабкалась Маргарет Уорд, и ее отец превратился в каменного истукана. Уголком глаза я видел, с какой силой мозолистые пальцы Джеффа сжимают колени.

Маргарет играла очень мило, пока не дошла до довольно сложного аккорда, и тут нам в уши ударил режущий диссонанс. Она поняла, что сбилась, попробовала еще раз, и еще раз, и еще… вздергивая голову от тщетных усилий.

— Нет, деточка, до и ми, — ласково поправила мисс Ливингстон, и Маргарет опять ударила по клавишам — изо всех сил и не по тем.

— Господи, она совсем запуталась! — охнул я про себя и вдруг заметил, что сердце у меня бешено колотится, а мышцы просто судорога сводит.

Я покосился на Джеффа. Побледнеть при таком цвете лица невозможно, но его лоб и щеки пошли жуткими пятнами, а ноги конвульсивно подергивались. Видимо, он почувствовал мой взгляд, потому что обратил на меня полные муки глаза и изобразил жалкое подобие улыбки. Его жена вся вытянулась вперед с полуоткрытым ртом.

Пока Маргарет рылась в клавишах, переполненный зал застыл в мертвой тишине. Казалось, прошла вечность, прежде чем девочка взяла правильный аккорд и отбарабанила остальное без единой дополнительной ошибки. Хотя слушатели облегченно перевели дух и громко захлопали — больше от облегчения, чем от восторга, я всем своим существом понял, что этот маленький эпизод обошелся нам очень дорого.

Во всяком случае, я погрузился в какой-то тягостный транс и тупо следил, как на табурете одна маленькая фигурка сменяет другую. Но сбоев больше не было. А затем подошел черед Джимми.

Бесспорно, нервничали не только все родители, но и большинство исполнителей, однако к моему сыну это не относилось. Он беззаботно поднялся на сцену, только что не насвистывая сквозь зубы, а к роялю прошествовал с некоторой заносчивостью. «Тьфу, подумаешь!» — говорило каждое его движение.

Я же при его появлении окостенел. Ладони вспотели, в горле поднялся тяжелый ком. Конечно, я пытался себя пристыдить. Но тщетно. Что я чувствовал, то чувствовал.

Играл Джимми «Танец мельника» — название это будет гореть в моем мозгу до смертного часа. Естественно, веселый бойкий мотив я знал наизусть до последнего звука. Джимми заиграл с большим подъемом, вскидывая руки и встряхивая головой, как Артур Рубинштейн в зените своей славы.

Примерно на середине «Танца мельника» быстрый темп сменяется с энергичного «та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом» на медлительные «та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум», а затем устремляется дальше прежним карьером. Композитор тут весьма искусно внес разнообразие в вещицу.

Джимми лихо проскакал первую половину, замедлился на таких мне знакомых «та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум» и… Я ожидал, что он рванет дальше во весь опор, но его руки замерли, глаза несколько секунд пристально вглядывались в клавиши, а затем он снова проиграл медленные такты и снова остановился.

Сердце у меня подпрыгнуло и ухнуло куда-то в пятки. Давай же, миленький, давай! Ты же знаешь вторую половину! Сколько раз я ее слышал! Моя безмолвная мольба была пронизана черным отчаянием. Но Джимми, казалось, ничуть не был обескуражен. Он поглядел на клавиши с легким недоумением и почесал подбородок.

Вибрирующую тишину нарушил нежный голос мисс Ливингстон:

— Лучше начни сначала, Джимми.

— Ага! — бодро откликнулся мой сын и вновь с неколебимой уверенностью заиграл «Танец мельника», а я, зажмурившись, ждал приближения рокового перехода. «Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом, та-а-рум, та-а-рум…» И тишина. На этот раз Джимми вытянул губы, положил ладони на колени и наклонился над клавиатурой, словно полоски слоновой кости что-то от него прятали. Ни смущения, ни паники — только легкое недоумение.

Тишину в зале можно было резать ножом, и, конечно, грохочущие удары моего сердца слышали все вокруг. Я почувствовал, как дрожит колено Хелен рядом с моим. Я знал, что еще немного — и мы не выдержим.

Голос мисс Ливингстон был нежнее зефира, не то я, наверное, взвыл бы:

— Джимми, деточка, не начать ли нам еще раз сначала?

— А? Хорошо.

И он вновь взял ураганный темп, полный огня и неистовства. К этому времени остальные родители уже знали первую половину «Танца мельника» не хуже меня, и мы все вместе ждали грозного перехода. Джимми достиг его с рекордной быстротой. «Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом», а затем «та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум…» И все.

Колени Хелен стучали друг о друга, и я с тревогой посмотрел на ее лицо. Оно оказалось очень бледным, но все же у меня не создалось впечатления, что она созрела для обморока.

Джимми сидел спокойно, и только его пальцы барабанили по деревянной полосе у клавиш. А у меня точно стягивали удавку на горле. Выпученными глазами я безнадежно посмотрел по сторонам и увидел, что Джефф Уорд по ту сторону прохода держится из последних сил. Лоб и щеки у него опять пошли пятнами, у скул вздулись желваки, а лоб лоснился от пота.

Напряжение достигло предела, и вновь жуткую атмосферу слегка разрядил голос мисс Ливингстон.

— Ну ничего, Джимми, детка, — сказала она. — Пойди пока на свое место и немножко отдохни.

Мой сын встал с табурета, пересек сцену, спустился по ступенькам и сел во втором ряду среди своих товарищей.

Я тяжело откинулся на спинку. Ну что же, малыш осрамился. И как! Хотя он словно бы не очень расстроился, я был твердо убежден, что его грызет стыд: ведь только он один застрял на середине.

На меня накатила волна липкой горечи. Многие родители оборачивались и слали нам с Хелен кривые улыбки дружеского сочувствия, но легче мне не становилось. Я почти не слышал продолжения концерта. А жаль. Потому что старшие ученики играли очень неплохо. Ноктюрны Шопена сменились сонатами Моцарта, и у меня осталось смутное воспоминание, что какой-то высокий юноша как будто бы сыграл экспромт Шуберта. Прекрасный концерт, прекрасные исполнители — все, кроме бедняги Джимми, единственного, кто не сумел доиграть до конца.

В заключение мисс Ливингстон подошла к краю сцены:

— Я хотела бы поблагодарить вас, уважаемые дамы и господа, за теплый прием, который вы оказали моим ученикам. Надеюсь, вы получили не меньше удовольствия, чем мы сами.

Опять раздались аплодисменты, заскрипели отодвигаемые стулья, и я тоже встал, чувствуя себя довольно муторно.

— Ну как, Хелен, поедем? — спросил я, и моя жена кивнула в ответ. Лицо ее было застывшей скорбной маской.

Но мисс Ливингстон еще не кончила.

— Прошу вас, уважаемые дамы и господа, немного подождать. — Она подняла ладонь. — Тут есть один молодой человек, который, я знаю, мог бы сыграть гораздо лучше. И мне было бы грустно уйти домой, не предоставив ему еще одной возможности показать, на что он способен! Джимми! — Она наклонилась над первым рядом. — Джимми, может быть… может быть, ты попробуешь еще раз?

Мы с Хелен обменялись взглядом, полным холодного ужаса, а по залу разнесся бодрый голос нашего сына:

— Ага! Попробую.

Я не поверил своим ушам. Вновь поджариваться на медленном огне? Да ни за что! Но, увы! Слушатели покорно опустились на свои места, а знакомая маленькая фигурка взбежала по ступенькам и промаршировала к роялю.

Откуда-то из неизмеримого далека до меня долетел голос мисс Ливингстон:

— Джимми сыграет «Танец мельника»!

Этих сведений она могла бы нам и не сообщать. Мы их как-то уже усвоили.

Словно в кошмаре, я опустился на свой стул. Несколько секунд тому назад я ощущал только неимоверную усталость, но теперь меня свела такая судорога напряжения, какой я еще ни разу не испытывал. Джимми поднял руки над клавишами, и по залу словно прокатился невидимый девятый вал.

Малыш начал как обычно — с полной беззаботностью, а я конвульсивно заглатывал воздух, чтобы перетерпеть роковой миг, который приближался с беспощадной быстротой. Я же знал, что он снова остановится. И знал, что в то же мгновение рухну без чувств на пол.

Смотреть по сторонам у меня не хватало духа. Собственно, я крепко зажмурился. Но музыку слышал — так ясно, так четко… «Та-рум-тум-тидл-идл-ом-пом-пом, та-а-рум, та-а-рум, та-а-рум…» Нескончаемая пауза, и вдруг: «Тидл-идл-ом-пом, тидл-идл-ом-пом» — Джимми залихватски понесся дальше.

Не сбавляя темпа, он проиграл вторую половину, но я, весь во власти несказанного облегчения, продолжал жмуриться. Глаза у меня открылись, только когда он добрался до финала, известного мне назубок. Ах, как Джимми завершил «Танец мельника»! Голова наклонена, пальцы бьют по клавишам, последний громовой аккорд, и правая рука взлетает над клавиатурой, а потом повисает вдоль табурета, как у заправского пианиста.

Вряд ли зал при методистской церкви когда-либо прежде был свидетелем подобной овации. Рукоплескания, вопли одобрения, а Джимми, естественно, не мог оставить без внимания такое признание своего таланта. Все прочие дети сходили со сцены, храня полную невозмутимость. Все, но не мой сын.

Не веря глазам, я смотрел, как он встает с табурета, направляется к краю сцены, одну руку прижимает к животу, другую закладывает за спину, выдвигает ногу и отвешивает одной стороне зала поклон с изяществом придворного восемнадцатого века, затем меняет местами руки, выдвигает другую ногу и кланяется в сторону второй половины зала.

Овация перешла во всеобщий хохот, который провожал его, пока он скромно спускался по ступенькам. Зал продолжал смеяться, и когда мы направились к двери. Там мы столкнулись с мисс Мульон, содержавшей школу, куда ходил Джимми. Она утирала глаза.

— Боже мой! — еле выговорила она. — Как Джимми умеет вовремя внести шутливую ноту!

 

Машину я вел очень медленно, по-прежнему ощущая противную слабость в руках и ногах. Лицо Хелен утратило мертвенную бледность, но морщинки усталости у рта и вокруг глаз еще не разгладились. Она молча смотрела на темную улицу за ветровым стеклом.

Джимми раскинулся во всю длину на заднем сиденье и болтал ногами в воздухе, насвистывая обрывки мелодий, которые раздавались на концерте.

— Мам! Пап! — воскликнул он в обычной своей отрывистой манере. — Я люблю музыку!

Я поглядел на него в зеркало заднего вида:

— Отлично, сынок, отлично. Мы тоже ее любим.

Внезапно он скатился с сиденья и просунул свою мордашку между нами.

— А знаете, почему я ее так люблю?

Я покачал головой.

— А потому! — воскликнул он в телячьем восторге. — Я только сегодня понял. Потому что от нее так спокойно делается!

 

[Пенелопа 9 971]

Ну хорошо
я гневлива ревнива
ветрена
исполнена похоти

А чего ж вы хотели?

Чтобы я со своими глазами
же́лезами
мозгами тридцатью тремя годами
вела себя
как туя на кладбище?

 

Ана Мария Родас

[Пенелопа 9 971]

Сара Флауэр Адамс, "Ближе, Господь, к Тебе"

 

Перевод:

 

Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе,

Хотя б крестом пришлось подняться мне;

Нужно одно лишь мне:

Ближе, Господь, к Тебе,

Ближе, Господь, к Тебе,

Ближе к Тебе!

 

В пустыне странник я, и ночь темна.

Отдых на камне лишь найдет глава.

Но сердце и во сне

Ближе, Господь, к Тебе,

Ближе, Господь, к Тебе,

Ближе к Тебе!

 

Там лестница наверх, к свету ведет

Страхи оставлю здесь, вся печаль сойдет.

С ангелом за руку вверх я взойду к звезде:

Ближе, Господь к Тебе,

Ближе к Тебе!

 

И пробудясь от сна песнь воспою;

Твоей хвалой, Христос, плач заменю.

В скорби отрада мне:

Ближе, Господь, к Тебе!

Ближе, Господь, к Тебе,

Ближе к Тебе!

 

Когда земную жизнь окончу я,

Когда во славу Ты введешь меня,

Вечная радость мне:

Ближе, Господь, к Тебе,

Ближе, Господь, к Тебе,

Ближе к Тебе!

[Пенелопа 9 971]

Мерья Виролайнен, из сборника  «Завоеватель» [Valloittaja, 2012]  Перевод Элеоноры Иоффе

Рекламация

Вот и пришло, что я заказывала! Ну да, сама же хотела, но
мне оно не идёт, и я выгляжу в этом смешно:
на картинке оно выглядело приличнее.

И что я поимела за свои наличные?
Должно было быть нарядное, романтичное,
поднимать настроение, дышать, освежать,
а оно мне в груди начинает жать,
на горло давит до отврата —
требую возврата!

Раскаиваюсь в глупом приобретении:
холодит и одновременно вызывает потение.
Должно было доставлять постоянную радость —
за красивыми картинками скрылась гадость.
Должно было быть на все случаи, удобное, эластичное —
а оно скучное, жёсткое, непрактичное.
Должно было быть лёгкое, яркое, весёлое —
а оно грубое, толстое, ужасно тяжёлое.

Я ждала честной сделки от этого предприятия,
элегантности, люкса — тьфу, о стиле никакого понятия!
Должно было мягко облегать, очаровательно выглядеть,
а оно уродливое, колючее — взять да выбросить!
Должно было быть нежно-розовое — а оно, блин, цвета свинячьего поноса.
И выдерживает крутое употребление без износа!

 

 

[Пенелопа 9 971]

Эло Вийдинг

 

День матери

В день матери все дети должны петь
и дарить маме цветочки и премьер-министры думают
что все матери ждут чтобы к ним проявляли уважение
и все премьер-министры мечтают
чтобы все женщины которые ещё не матери
однажды почувствовали бы себя плохо
хуже чем когда-либо раньше
поэтому правительства одобряют
материнские льготы
и закон о родительской зарплате

все учителя уверены что все матери в состоянии
прийти на концерт ко дню матери
в десять утра в воскресенье
что все матери идентифицируют себя как социальную группу «матери»
что все матери по-детски обидятся если им не споют песенку
или расстроятся из-за жестокого безразличия детей
больше чем из-за прекрасного лицемерия общества
что в присутствии матерей нужно нервничать на сцене
перед матерями со стрижкой «под мальчика» и матерями со шляпкой и матерями на серебристом авто
и матерями с клееночной сумкой и матерями с целлофановым пакетом и матерями с прекрасными сен-лорановыми глазами
перед расторопными одинокими матерями со стреляющими глазками и похожими на страусов матерями семейства
и перед редкими трудолюбивыми отцами стоящими в последнем ряду
потому что они не могут сидеть ведь они мужчины а сегодня положено сидеть мамам

потому что так чудесно так чудесно петь чужим людям
мама друга нет дороже
в десять утра в воскресенье под урчание желудка в душном зале
потому что если мы не будем петь мамам
то они умрут
не от недосыпания или сексуального голода
но от испорченного нами дня матери
из-за чего нас одолеет настолько тяжёлое чувство вины
что мы не сможем вернуться обратно в общество

премьер-министр уверен в том
что у всех матерей золотое сердце
висит на цепочке
что все матери читали детскую психологию
что все матери знают про эдипов комплекс и отца детей
что все матери живут в квартирах с отоплением и горячей водой
что все матери являются клиентами хансабанка и грезят о займе
что все матери надевают дома спортивные брюки и следят за фигурой
что все матери счастливы что все матери готовы к материнству
что послеродовая депрессия матери это пустяк по сравнению с той большой радостью
которая наступит через двадцать лет когда жизнь станет в шесть раз дороже

что все матери здоровы и полны сил и способны выжить без самогона
что все матери имеют стабильную нервную систему и обходятся без шприца
что все матери узнают по крайней мере на шестой месяц что они беременны
что все матери старше двенадцати лет
что все матери любят детей
что все матери успешно справляются со своими детьми
что все матери суют своих детей на обложки семейных журналов
едва им только представится подходящий случай
что все матери тащат своих детей на всевозможные кружки
и не позволяют им играть в песочном карьере в суку-любовь со шпаной
что все матери дают своим детям на обед овощи и вареную говядину
что всем матерям в жизни чертовски повезло и над ними не измываются в криминальной хронике на ТВ
что у всех матерей есть дедушки пенсионеры бабушки которые качают детей на коленях
что они не должны помещать своих детей в ясли иначе зачем тогда вообще заводить детей

что все матери на самом деле люди что все матери женщины

что все женщины тайком мечтают стать матерью
что все матери общаются на семейных форумах в интернете
что всем матерям есть что предложить своим детям
что все женщины видят смысл жизни в детях
что все женщины живут только для других и никогда для себя
что все женщины преданы своему государству и народу
что все женщины могут вставать рано утром
что все женщины могут просыпаться шесть раз за ночь
что все женщины испытывают чувство вины если у них мало молока
потому что это так важно для иммунной системы о чем свидетельствуют опыты ученых
делящих детей на две группы – получающих грудное молоко и больных
что все женщины оплодотворяются естественным путем что все женщины фертильны
что всем женщинам хотелось бы рожать в частной клинике
что все женщины могут совмещать детей и успешную карьеру
что всех женщин совмещающих детей и карьеру нужно поощрять повышенной материнской зарплатой
что все бездетные женщины думают о своей жизни как о пустой и ущербной
что все женщины бегут со всех ног покупать тест на беременность
что они бросаются на подходящего самца
как только наступит подходящее время и нервно затикают биологические часы
что все женщины только и хотят что поговорить о своей беременности
что все женщины хотят позднее поучать небеременных подруг
что роды это необыкновенный опыт а не дико нестерпимая боль
что к послеродовым трём месяцам нужно просто привыкнуть
что беременность это не болезнь а естественное состояние
в становящемся все более естественным мире высокоестественных технологий
что гормональные изменения не особо влияют на психику
что гормональные изменения иногда даже приносят радость

что всем женщинам нравится их главная биологическая функция
что поведение всех женщин обусловлено их главной биологической функцией

что все женщины не видят проблемы в том
если кто-то делает из материнства большой номер
это так естественно
все проблемы поверьте мне
решаемы правительством и матерями

и все супермаркеты желают
чтобы дети уважали маму
сделай своей мамочке приятное и подари ей что-нибудь недорогое
что-нибудь что стоит меньше пятисот крон
ведь твоя мамочка это заслужила
благодаря тебе дорогой малыш она не может купить крем от морщин
потому что должна загружать в корзину йогурт овсяные хлопья или мюсли
пойди и спроси у неё эти триста крон на подарок
и купи ей хороший омолаживающий гель
все матери радуются скидкам ко дню матери
и ради рождественских подарков не оплачивают январский счет за жильё

все дети хотят выразить благодарность
за своё существование
наивно-виноватую благодарность
и за детское пособие они хотят сказать
спасибо премьер-министр
что я живу

все матери хотят быть одухотворёнными и благородными
и чувствовать что от них зависит жизнь детей
все матери хотят быть уступчивыми и не ворчать
все матери всегда везде успевают
только если они этого захотят запомните захотят
и все матери уверены в том что те кто ещё не матери
когда-нибудь почувствуют себя ужасно плохо
потому что у них не будет никого совсем никого
кто позаботился бы о них в старости также хорошо как заботились они
одним словом получили бы вознаграждение за свои труды
ради награды стоит жить
награду стоит ждать

благодаря матерям

однажды наступит это спокойное время люди
когда все женщины будут читать дамские романы и мечтательную прозу
когда ни у кого больше не будет никаких претензий
когда нас будет много и в нас будет достаточно серотонина и эндорфинов
мы все будем весело спотыкаться друг о друга и подпрыгивая восхвалять бога
никто никого больше не будет раздражать и доводить до отчаяния
тогда наши дорогие матери выполнят свою миссию

и тогда даже писательницы получат свое заслуженное признание и награду
даже если у них есть дети или они похоронены
даже если их творчество – лучезарное гладкое мирное и они ладят с читателями
или если они вдруг станут детскими писательницами

тогда их наконец научат жить правильно
переведут на многие языки и пригласят на семинар
в перерывах которого едят булочку с кремом и пьют кофе из пластикового стаканчика
чтобы с них не взимали налог на бездетность
который так необходим обществу ведь чужие идеи как и плоды чрева
пусть оплачивают прежде всего те у кого нет больших идей
способных разрушить и построить другие идеи

даже премьер-министр знает
что уже сейчас все женщины не читают какие-то там стихи
особенно такие которые неблагозвучны и постыдны
и за которые не дают всяких премий и не удостаивают признания
если их пишут якобы-женщины и особенно если они делают это хорошо
никто из нас не может это признать будем честными
пусть лучше пишут или производят что-нибудь дельное

что именно подумайте догадайтесь сами

В день матери все дети должны петь
и дарить маме цветочки и премьер-министры знают
что мамы единственные кто слушают их выступления
потому что они мамы


(Сборник «Чёткий след» / Selge jälg. Tuum, 2005)

Перевод с эстонского Игоря Котюха

[Nayada 23 646]

Автор: Юлий Даниэль (Николай Аржак)
Период появления в самиздате: 1960 - 1965 гг.

РУКИ

Ты вот, Сергей, интеллигент, вежливый. Поэтому и молчишь, не спрашиваешь ничего. А наши ребята, заводские, так те прямо говорят: "Что, говорят, Васька, допился до ручки?!" Это они про руки мои. Думаешь, я не заметил, как ты мне на руки посмотрел и отвернулся? И сейчас все норовишь мимо рук глянуть. Я, брат, все понимаю - ты это из деликатности, чтобы меня не смущать. А ты смотри, смотри, ничего. Я не обижусь. Тоже, небось, не каждый день увидишь такое. Это, друг ты мой, не от пьянства. Я и пью-то редко, больше в компании или к случаю, как вот с тобой. Нам с тобой нельзя не выпить за встречу-то. Я, брат, все помню. И как мы с тобой в секрете стояли, и как ты с беляком по-французски разговаривал, и как Ярославль брали... Помнишь, как ты на митинге выступал, за руку взял меня - я рядом с тобой случился - и сказал: "Вот этими, сказал, руками..." Да-а. Ну, Серега, наливай. А то я и впрямь расхлюпаю. Забыл я, как она называется, трясучка эта, по-медицинскому. Ладно, у меня это записано, я тебе потом покажу... Так вот - отчего это со мной приключилось? От происшествия. А по порядку если говорить, то расскажу тебе так, что, когда демобилизовались мы в победившем 21-ом году, то я сразу вернулся на свой родной завод. Ну, мне там, ясное дело, почет и уважение, как революционному герою, опять же - член партии, сознательный рабочий. Не без того, конечно, было, чтобы не вправить мозги кому следует. Разговорчики тогда разные пошли: "Вот, дескать, довоевались, дохозяйничались. Ни хлеба, ни хрена..." Ну, я это дело пресекал. Я всегда был твердый. Меня на этой ихней меньшевистской мякине не проведешь. Да. Ты наливай, меня не дожидайся. Только проработал это я с год, не больше, - хлоп, вызывают меня в райком. "Вот, говорят, тебе, Малинин, путевка. Партия, говорят, мобилизует тебя, Малинин Василий Семенович, в ряды доблестной Чрезвычайной Комиссии, для борьбы с контрреволюцией. Желаем, говорят, тебе успехов в борьбе с мировой буржуазией и кланяйся низко товарищу Дзержинскому, если увидишь". Ну, я - что ж? Я человек партийный. "Есть, говорю, приказ партии исполню". Взял путевку, забежал на завод, попрощался там с ребятами и пошел. Иду, а сам в мечтах воображаю, как я всех этих контриков беспощадно вылавливать буду, чтобы они молодую нашу Советскую власть не поганили. Ну, пришел я. Действительно, Дзержинского Феликса Эдмундовича видел, передал ему от райкомовцев, чего говорили. Он мне руку пожал, поблагодарил, а потом всем нам - нас там человек тридцать было, по партийной мобилизации, - выстроил нас всех и сказал, что, мол, на болоте дом не построишь, надо, мол, болото сперва осушить, а что, мол, при этом всяких там жаб да гадюк уничтожить придется, так на то, говорит, есть железная необходимость. И к этому, говорит, всем нам надо руки приложить... Значит, он сказал вроде басни или анекдота какого, а всё, конечно, понятно. Строгий сам, не улыбнется. А после нас распределять стали. Кто, что, откуда - расспросили. "Образование, говорят, какое?" У меня образование, сам знаешь, германская да гражданская, за станком маялся - вот и все мое образование. Два класса церковно-приходской кончил... Ну, и назначили меня в команду особой службы, а просто сказать - приводить приговоры в исполнение. Работка не так чтобы трудная, а и легкой не назовешь. На сердце влияет. Одно дело, сам помнишь, на фронте: либо ты его, либо он тебя. А здесь... Ну, конечно, привык. Шагаешь за ним по двору, а сам думаешь, говоришь себе: "Надо, Василий, НАДО. Не кончишь его сейчас, он, гад, всю Советскую Республику порушит". Привык. Выпивал, конечно, не без того. Спирт нам давали. Насчет пайков каких-то там особенных, что, дескать, чекистов шоколадом и белыми булками кормят - это все буржуйские выдумки: паек, как паек, обыкновенный, солдатский - хлеб, пшено и вобла. А спирт, действительно, давали. Нельзя, сам понимаешь. Ну, вот. Проработал я таким манером месяцев семь, и тут-то и случилось происшествие. Приказано нам было вывести в расход партию попов. За контрреволюционную агитацию. За злостность. Они там прихожан мутили. Из-за Тихона, что ли. Или вообще против социализма - не знаю. Одним словом - враги. Их там двенадцать человек было. Начальник наш распорядился: "Ты, говорит, Малинин, возьмешь троих, ты, Власенко, ты, Головчинер, и ты..." Забыл я, как четвертого-то звали. Латыш он был, фамилие такое чудное, не наше. Он и Головчинер первыми пошли. А у нас так было устроено: караульное помещение - оно как раз посередке было. С одной стороны, значит, комната, где приговоренных держали, а с другой - выход во двор. Брали мы их по одному. С одним во дворе закончишь, оттащишь его с ребятами в сторону и вернешься за другим. Оттаскивать необходимо было, а то, бывало, как выйдешь за другим, а он как увидит покойника и начнет биться да рваться - хлопот не оберешься, да и понятно. Лучше, когда молчат. Ну, вот, значит, Головчинер и латыш этот кончили своих, настала моя очередь. А я уж до этого спирту выпил. Не то, чтобы боязно мне было или там приверженный я к религии был. Нет, я человек партийный, твердый, я в эту дурь - богов там разных, ангелов, архангелов - не верю, а все ж таки стало мне как-то не по себе. Головчинеру легко, он - еврей, у них, говорят, и икон-то нету, не знаю, правда ли, а я сижу, пью, и все в голову ерунда всякая лезет: как мать-покойница в деревне в церковь водила и как я попу нашему, отцу Василию, руку целовал, а он - старик он был - тезкой все меня называл... Да-а. Ну, пошел я, значит, за первым, вывел его. Вернулся, покурил малость, вывел второго. Обратно вернулся, выпил - и что-то замутило меня. "Подождите, говорю, ребята. Я сейчас вернусь." Положил маузер на стол, а сам вышел. Перепил, думаю. Сейчас суну пальцы в рот, облегчусь, умоюсь, и все в порядок прийдет. Ну, сходил, сделал все, что надо - нет, не легчает. Ладно, думаю, черт с ним, закончу сейчас все и - спать. Взял я маузер, пошел за третьим. Третий был молодой еще, видный из себя, здоровенный такой попище, красивый. Веду это я его по коридору, смотрю, как он рясу свою долгополую над порогом поднимает, и тошно мне как-то сделалось, сам не пойму - что такое. Вышли во двор. А он бороду кверху задирает, в небо глядит. "Шагай, говорю, батюшка, не оглядывайся. Сам себе, говорю, рай намолил." Это я, значит, пошутил для бодрости. А зачем - не знаю. Сроду со мной этого не бывало - с приговоренными разговаривать. Ну, пропустил я его на три шага вперед, как положено, поставил ему маузер промеж лопаток и выстрелил. Маузер - он, сам знаешь, как бьет - пушка! И отдача такая, что чуть руку из плеча не выдергивает. Только смотрю я - а мой расстрелянный поп поворачивается и идет на меня. Конечно, раз на раз не приходится: иные сразу плашмя падают, иные на месте волчком крутятся, а бывает и шагать начинают, качаются, как пьяные. А этот идет на меня мелкими шагами, как плывет в рясе своей, будто я и не в него стрелял. "Что ты, говорю, отец, стой!" И еще раз приложил ему - в грудь. А он рясу на груди распахнул-разорвал, грудь волосатая, курчавая, идет и кричит полным голосом: "Стреляй, кричит, в меня, антихрист! Убивай меня, Христа твоего!" Растерялся я тут, еще раз выстрелил и еще. А он идет! Ни раны, ни крови, идет и молится: "Господи, остановил Ты пулю от черных рук! За Тебя муку принимаю!... Не убить душу живую!". И еще что-то... Не помню уж, как я обойму расстрелял; только точно знаю - промахнуться не мог, в упор бил. Стоит он передо мной, глаза горят, как у волка, грудь голая, и от головы вроде сияние идет - я уж потом сообразил, что он мне солнце застил, к закату дело шло. "Руки, кричит, твои в крови! Взгляни на руки свои!" Бросил я тут маузер на землю, вбежал в караулку, сшиб кого-то в дверях, вбежал, а ребята смотрят на меня, как на психа, и ржут. Схватил я винтовку из пирамиды и кричу: "Ведите, кричу, меня сию минуту к Дзержинскому или я вас всех сейчас переколю!" Ну, отняли у меня винтовку, повели скорым шагом. Вошел я в кабинет, вырвался от товарищей и говорю ему, а сам весь дрожу, заикаюсь: "Расстреляй, говорю, меня, Феликс Эдмундыч, не могу я попа убить!" Сказал я это, а сам упал, не помню больше ничего. Очнулся в больнице. Врачи говорят: "Нервное потрясение". Лечили меня, правду сказать, хорошо, заботливо. И уход, и чистота, и питание по тем временам легкое. Все вылечили, а вот руки, сам видишь, ходуном ходят. Должно быть, потрясение это в них перешло. Из ЧК меня, конечно, уволили. Там руки не такие нужны. К станку, ясное дело, тоже не вернешься. Определили меня на склад заводской. Ну, что ж, я и там дело делаю. Правда, бумаги всякие, накладные сам не пишу - из-за рук. Помощница у меня для этого есть, смышленная такая девчоночка. Вот так и живу, браток. А с попом тем я уж потом узнал, как дело было. И никакой тут божественности нету. Просто ребята наши, когда я оправляться ходил, обойму из маузера вынули и другую всунули - с холостыми. Пошутили, значит. Что ж, я на них не сержусь - дело молодое, им тоже не сладко было, вот они и придумали. Нет, я на них не обижаюсь. Руки только вот у меня... совсем теперь к работе не годятся...

Источник: сайт lib.nexter.ru

[Lёlьka 10 104]

"Таблетки" для оптимизма и хорошего настроения от Инны Бронштейн❤

Инна Яковлевна Бронштейн жила в Минске. Она родилась в 1932 году в семье профессора, известного литературного критика. Окончила Харьковский пединститут в 1954 году. 
 
Стихи она начала писать уже в возрасте 80 лет, потеряв мужа и сына. И стихи эти, что самое удивительное, — лёгкие, юмористические и в то же время невероятно глубокие!

Какое блаженство проснуться и знать, 
Что вам на работу не надо бежать. 
И день наступающий очень хорош, 
А если болеешь, то значит - живешь. 
И старость - совсем не плохая пора. 
Да здравствует время свободы! Ура!

Какое блаженство на старости лет 
Своими ногами идти в туалет. 
А после в обратный отправиться путь 
И быстренько под одеяло нырнуть. 
А утром проснуться, проснуться и встать 
И снова ходить, говорить и дышать. 
 
Какое блаженство по рынку ходить 
И новую кофту однажды купить. 
Обновка - молекула миниблаженства 
В потоке природного несовершенства. 
И радости разные встретятся чаще... 
Не смейся над бабушкой в кофте блестящей. 
 
Какое блаженство в постели лежать 
И на ночь хорошую книгу читать. 
Сто раз прочитаешь знакомую прозу, 
И все тебе ново - спасибо склерозу. 
 
Какое блаженство по лесу гулять, 
При том эскимо в шоколаде лизать. 
Ведь я после завтрака час на диете, 
И мною заслужены радости эти. 
Гуляя, калории я изведу, 
И значит, к обеду вернусь за еду. 
 
Какое блаженство подняться с асфальта 
И знать, что твое небывалое сальто 
Закончилось не инвалидной коляской, 
А просто испугом и маленькой встряской. 
Теперь вы со мной согласитесь, друзья, 
Что, все-таки, очень везучая я.

Изменено 10 апреля, 2021 пользователем Lёlьka

[Nayada 23 646]

Приличная женщина

Госпожа Барода была слегка рассержена, узнав, что муж пригласил своего приятеля Гувернейла провести неделю-две на их плантации.

  Они чудесно развлеклись во время зимы, проведя большую её часть в Новом Орлеане в различных формах лёгкого разложения. Сейчас, когда она с таким нетерпением ждала периода ничем не нарушаемого покоя и безмятежности tete-a-tete со своим мужем, он сообщил, что приезжает Гувернейл на неделю или две.

  Она была наслышана об этом человеке, но никогда его не видела. Он был другом мужа по университету, а сейчас журналистом и совершенно не светским мужчиной, по коей причине она вероятно никогда с ним и не встречалась. Но образ его сформировался у неё в подсознании. Она воображала его высоким, худым, циничным, в очках, с руками в карманах. Он ей не нравился.

  Гувернейл был достаточно худ, не очень высок, не слишком циничен, не носил очки и не держал руки в карманах. И, представившись ей при первой встрече, он ей скорее понравился.

  Пытаясь понять, чем он ей нравится, она не могла дать самой себе удовлетворящего объяснения. Она не видела в нём ни той гениальности, ни тех многообещающих характерных черт, которыми, как часто уверял её супруг Гастон, он обладал. Напротив, он сидел довольно безмолвным и восприимчивым перед её болтливым рвением заставить его почувствовать себя дома и перед лицом откровенного и многословного гостеприимства Гастона.

  Манеры его были достаточно учтивы для самой требовательной женщины, но он не делал ни малейшей попытки вызвать её одобрение или даже почтение.

  Устроившись на плантации, он, казалось, любил сидеть на широком портике в тени большого коринфского столба, лениво покуривая сигары и внимательно слушая рассказы Гастона об опыте сахарного плантатора.

  - Вот это я понимаю, жизнь! - произносил он с глубоким удовлетворением в то время как воздух, принесённый с сахарного поля, ласкал его тёплым ароматным бархатом прикосновения. Ему также нравилось общаться с большими собаками, дружелюбно трущимися о его ноги. Его не волновала рыба, и он не рвался на охоту на дубоносов, когда Гастон предлагал ее.

  Характер Гувернейла озадачивал госпожу Бароду, но он ей нравился. И вправду, он был милым, безобидным парнем. Спустя несколько дней, когда ей удалось распознать его ничуть не лучше, чем вначале, она перестала озадачиваться, но продолжала чувствовать себя задетой. В этом настроении она оставила гостя со своим мужем, в общем-то, совершенно одних. Обнаружив, что Гувернейл не обращает внимание на необычность её поступка, она стала навязывать ему своё общество, сопровождая его в праздных прогулках к дробилке и брождениях по затапливаемой зоне. Она постоянно пыталась проникнуть в ту таинственность, которой он подсознательно окутал себя.

  - Когда он уже уедет, этот твой приятель? - спросила она однажды. - Как по мне, так я от него страшно устала.

  - Ещё недельку, дорогая. Я не понимаю, он же тебя совершенно не беспокоит.

  - Нет, не беспокоит. А я предпочла бы, чтобы беспокоил. Тогда бы я знала, что придумать, сделать для того, чтобы ему было комфортно и приятно.

  Гастон взял хорошенькое личико жены в руки и заглянул нежным улыбчивым взглядом в её обеспокоенные глаза. Они дружно одевались вдвоём в гардеробной госпожи Бароды.

  -Ты полна неожиданностей, ma belle, - проговорил он. - Даже я не способен вообразить, как ты поведешь себя в определённых ситуациях.

  Он поцеловал её и отвернулся к зеркалу, чтобы завязать галстук.

  -Вот ты, - продолжил он, - относишься к бедному Гувернейлу так серьёзно и так переживаешь по его поводу, что это последнее, чего он ожидает.

  - Переживаю! - с горячностью отвергла она. - Чепуха! О чём ты? Переживаю, вот ещё! Но ты же говорил, что он умён.

  - Да, так и есть. Но бедняга так переутомлён перегрузкой на работе. Именно поэтому я и пригласил его отдохнуть у нас.

  - Ты говорил, что он переполнен идеями, - парировала она непримиримо. - Я ожидала, по крайней мере, увидеть интересного человека. Утром я поеду в город подшить весенние наряды. Дай мне знать, когда господин Гувернейл уедет. Я буду у тёти Октавии.

  В тот же вечер она отправилась посидеть на скамейке под дубовым деревом в конце дорожки из гравия. Ей никогда не доводилось так запутаться в своих мыслях и чувствах. Она не могла понять в этом сумбуре ничего, кроме чёткого ощущения потребности покинуть свой дом утром.

  Госпожа Барода услышала шаги, хрустящие по гравию, но могла лишь различить в темноте приближающуюся красную точку горящей сигары. Она знала, что это был Гувернейл, так как муж не курил. Она надеялась остаться незамеченной, но белое платье выдало её. Он выбросил сигару и сел возле неё на скамью без малейшей мысли о том, что она могла бы возражать против его присутствия.

  - Ваш супруг попросил меня принести Вам это, госпожа Барода, - сказал он, вручая ей прозрачный белый шарф, которым она иногда прикрывала голову и плечи. Пробормотав благодарности, она приняла шарф и положила его себе на колени. Он проговорил какую-то банальность по поводу губительного эффекта ночного воздуха этого времени года.

  Затем, вглядываясь в темноту, он пробормотал почти про себя:

  - Ночь южных ветров - ночь крупных звезд!

   Тихая сонная ночь -

  Она не ответила на это не имеющее к ней никакого отношения oбращение к ночи или в никуда.

  Гувернейл был человеком неробкого десятка и не из стеснительных. Периодическая скрытность являлась не чертой его характера, но результатом капризного настроения. Он сидел рядом с госпожей Бародой и постепенно безмолвность его растаяла.

  Он заговорил низким, дрожащим тембром раскрепощённо и сокровенно, нерешительно растягивая слова, что совершенно не коробило слух. Он рассказывал о былых студенческих днях, когда они с Гастоном так много значили друг для друга. О днях энергичных и слепых амбиций и великих замыслов. Всё, что осталось теперь у него, это, по крайней мере, философское согласие с существующим порядком вещей - всего лишь требование, чтобы позволили существовать, и, время от времени - тихое дуновение настоящей жизни, вроде того, что он вдыхает сейчас.

  Её сознание лишь неясно ухватило произносимое им. В этот момент преобладала её физическая суть. Она не задумывалась о его словах, а лишь упивалась звуком его голоса. Ей хотелось протянуть в темноте руку и трогать его лицо и губы чувствительными подушечками пальцев. Она хотела близко придвинуться к нему и шептать ему в щеку, не важно что, и она, возможно, так бы и поступила, не будь она приличной женщиной.

  Чем сильнее становился импульс приблизиться к нему, тем она дальше от него отодвигалась. Как только ей удалось уйти, не проявляя при этом явной невежливости, она поднялась и оставила его одного.

  Не успела она дойти до дома, как Гувернейл зажёг очередную сигару и закончил свое обращение к ночи.

  Той ночью госпоже Барода очень хотелось рассказать об охватившем её безумии своему мужу, бывшему ей также и близким другом. Но она не уступила искушению. Помимо того что была она женщиной приличной, она также была и очень благоразумной женщиной. Она знала, что есть в жизни сражения, в которых человек должен сражаться в одиночку.

  Когда Гастон проснулся утром, жены уже не было дома. Она уехала на самом раннем утреннем поезде и не возвращалась в свой дом, пока Гувернейл не покинул его.

  Ходили разговоры о том, чтобы пригласить его вновь следующим летом. То есть Гастон очень хотел этого, но его желание уступало усердному возражению со стороны жены. Однако не успел закончиться год, как она сама предложила пригласить Гувернейла в гости ещё раз. Супруг удивился и обрадовался предложению.

  -Я так рад, chere amie, что ты наконец преодолела свою неприязнь к нему. Ведь он и вправду не заслуживал её.

  Она прижалась долгим и нежным поцелуем к его губам, рассмеялась и сказала,

  - О, я преодолела всё! Вот увидишь. На сей раз я буду к нему очень добра.

Кейт Шопен (1850 — 1904)

[Nayada 23 646]

Интересный отрывок из романа малазийского писателя Тан Тван Энга "Сад вечерних туманов" (2012), в котором два героя (один из них - молодая девушка, которая пережила заключение в японском концлагере во времена Второй мировой войны), принадлежащих к разным поколениям, сравнивают пережитые ими травмы, которые, с учетом масштаба, можно назвать "историческими":

–…Не уверен, что ты помнишь, но мой сосед – японский садовник. Поверишь ли, был садовником самого императора! Может, он согласится выручить тебя. Ты могла бы попросить его создать сад для… Да, попроси Аритомо устроить сад для твоей сестры.
– Он же джап! – презрительно сморщилась я.
– Ну, знаешь, если нужен японский сад… – забурчал Магнус. – Аритомо в войне не участвовал. И если б не он, половину моих рабочих загребли бы и отправили куда-нибудь на рудники или вкалывать до смерти на железной дороге.
– Им придется повесить своего императора, прежде чем я попрошу кого-то из них о помощи.
– Эта ненависть в тебе… – заговорил он, немного погодя, – тебе нельзя позволять ей вредить твоей жизни.
– Это выше моих сил, Магнус.
– Мой отец разводил овец. Мать моя умерла, когда мне было четыре года. Меня сестра вырастила, Петронелла. Мой старший брат, Питер, учительствовал в Южной Африке. Когда началась война… я о Бурской войне говорю, о второй… я пошел добровольцем. Меньше чем через год попал к англичанам в плен и меня переправили в лагерь для военнопленных на Цейлоне. Я дрался себе где-то далеко с англичанами, когда однажды утром на нашей ферме появились солдаты Китченера. Па был дома. Он затеял драку. Его пристрелили, а затем сожгли наш дом.
– А что случилось с вашей сестрой?
– Ее отправили в концентрационный лагерь в Блумфонтейн. Питер пытался ее вытащить оттуда. У него жена была англичанка, но даже ему не разрешили наведаться в лагерь. Петронелла умерла от тифа. Или, может, не от тифа… Позже выжившие говорили, что англичане добавляли заключенным в еду растертое стекло. <…> Вернуться домой после войны, чтобы узнать все это о своей семье… нет, я не мог больше жить в тех краях, где вырос. Поехал в Кейптаун. Но все равно – и это казалось мне не очень далеко. Однажды весной, кажется, девятьсот пятого, купил билет до Батавии. Судно вынуждено было встать на ремонт в Малаккский док, и нам сказали, что раньше чем через неделю ремонт не закончится. Я шел по городу, когда увидел заброшенную церковь на холме…
– Святого Павла.
–  Ja, ja, – заворчал Магнус, – Святого Павла. Там, на церковном погосте, я увидел надгробия, которым было по три, по четыре сотни лет. И что же я нашел среди них? Могилу Яна Ван Рибека!
Видя отсутствующее выражение на моем лице, Магнус покачал головой:
– Знаешь, мир был сотворен не только для английской истории. Ван Рибек основал Мыс, Капскую колонию. И стал ее губернатором.
– Почему же он кончил дни свои в Малакке?
– ОИК, голландская Ост-Индская компания, послала его туда в качестве наказания за какой-то проступок. – Воспоминание смягчило лицо Магнуса и, казалось, в то же время его состарило. – Как бы то ни было, увидев там его имя, вырезанное на глыбе камня, я почувствовал, что отыскал для себя место, здесь, в Малайе. На судно свое я так и не вернулся, не поплыл в Батавию. Вместо этого я отправился в Куала-Лумпур. В конце концов я оказался на британской территории. И прожил тут… сколько… – губы его беззвучно шевелились, пока он высчитывал, – сорок шесть лет. Сорок шесть! – Он вытянулся на стуле и огляделся, высматривая официанта. – За это шампанское надо пить!
– Вы простили британцев?
– Они не смогли убить меня, когда между нами шла война. Они не смогли убить меня, когда я был в лагере, – выговорил он наконец сдавленным голосом. – Но держать в себе ненависть все сорок шесть лет… вот уж это наверняка убило б любого.
Взгляд его подобрел, когда он обратил его на меня:
– Вам, китайцам, полагается уважать старших, Юн Линь, так ведь говорил этот парень Конфуций, а? Так, во всяком случае, мне моя жена говорит. – Он наконец-то смог отхлебнуть пива. – Так что – послушай меня. Послушай старого человека… Не презирай всех японцев за то, чту кое-кто из них натворил. Дай ей уйти, этой ненависти в тебе. Отпусти ее.
– Они сделали вот это.
Я медленно подняла свою изувеченную руку, спрятанную в кожаной перчатке.
Магнус указал на глазную повязку:
– Думаешь, он сам собой выпал? (с)

[Пенелопа 9 971]

Юлия Скородумова
* * *

Моего первого мужа
можно было неплохо слушать.
Несколько хуже - смотреть.
Совсем никуда - танцевать,
зато иногда как петь!

Совсем немного было кормить,
несколько больше - стирать.
Случалось просто его иметь,
в гости его ходить,
на всякие там тусовки брать.

Хорошо можно было принять на грудь,
выть его на луну.
Серым козлёночком обернуть,
инкрустировать под старину.
Сменить личину, развеять кручину,
почувствовать в себе мужчину.

Теперь его лучше всего рассказать,
вотще языком почесать слегка.
Сподобиться даже его написать,
прочесть со сцены в каком-нибудь ДК.

Но, благо, не думать уже никогда,
как краток пульс, как случаен Стикс.
Не сделать паузу, не скушать Твикс,
не вдруг уйти его навсегда.

Не в краску вгонять его внутривенно,
не камнем держать за душой
ни смерти его мгновенной,
ни раны его небольшой
 

[Пенелопа 9 971]

 

Игорь Иртеньев, Народ. Вход-выход

Когда я вышел из народа,
Мне было двадцать с чем-то лет.
Оставлен напрочь без ухода,
Небрит, нечесан, неодет,
Я по стране родной скитался
Пешком, голодный и худой,
Сухою корочкой питался,
Сырою запивал водой.
Но годы шли, летели годы,
Короче, где-то через год,
Наевшись досыта свободы,
Решил я вновь войти в народ.
Ему я в пояс поклонился,
Как пионеры Ильичу:
Прости, народ, я утомился
И снова быть в тебе хочу.
Прими меня в свои объятья,
Свои холщовые порты,
Готов за это целовать я
Тебя, куда укажешь ты.
Прости мне прежние метанья,
Мои рефлексии прости,
Прости фигурное катанье
На трудовом своем пути.
Ты дан навеки мне от Бога,
Ты мой навеки господин.
Таких, как я, довольно много,
Таких, как ты, — всего один.
Кто есть поэт? Невольник чести.
Кто есть народ? Герой труда.
Давай шагать с тобою вместе
По жизни раз и навсегда.
Так я стенал, исполнен муки,
В дорожной ползая пыли,
И, видно, пламенные звуки
Куда положено дошли.
Внезапно распахнулись двери
С табличкой „Enter“ т. е. „Вход“,
И я, глазам своим не веря,
Увидел собственно народ.
Он мне совсем не показался,
Хоть дело было ясным днем,
Он как-то сильно не вязался
С расхожим мнением о нем.
Он не был сущим и грядущим
В сиянье белоснежных крыл,
Зато он был довольно пьющим
И вороватым сильно был.
Я ослеплен был идеалом,
Я в облаках всю жизнь витал,
А он был занят черным налом
И Цицерона не читал.
Он не спешил в мои объятья,
И тут я понял, что народ
Есть виртуальное понятье,
Фантазии поэта плод.
И понял я, что мне природа
Его по-прежнему чужда,
И вновь я вышел из народа,
Чтоб не вернуться никогда.

1999

Источник: http://irteniev.ru/verse.php3?id=00000282

[luda link 22 841]

Острoумные однoстишья Haтальи Резник
______________________________________________

Кaк жaль, я Вам тепeрь не по карману…
*
Ты шкaф большой, но aнтресоль пустая.
*
Вы с этим умным видом дажe спите?
*
Гляжу, Вы лирик с матерным уклоном…
*
А в письмах Вы кaзались мне стройнее…
*
“Нахал!”- совсем не значит “Прекратите!»
*
Да, ты по-крупному умеешь мелочиться…
*
Наш кот не гадит в туфли – он брезгливый.
*
Да, невесёлым получился некролог.
*
Быть честным хочется… Но меньше, чем богатым.
*
Честь девичью блюла. Но не со всеми.
*
И жить не хочется, и застрелиться лень…
*
К чему Вам в вашем возрасте здоровье?
*
Как говорится, победителей не садят…
*
Не надо инсценировать раздумья.
*
Сейчас я расшатаю Вам здоровье!
*
Украсьте мир отсутствием своим…
*
О, как не вовремя порой приходит время!
*
А быть моим врагом — врагу не пожелаю!
*
Я Вас пристрою в лучший из миров…
*
Хотел уж уходить, но тут опять налили.
*
Ты думал? А Минздрав предупреждал…
*
Ты правда глупый или это имидж?
*
Я от судьбы уйти хотела. Не судьба.
*
Еще вчера сегодня было завтра.
*
Контрольный выстрел Вас бы не испортил.
*
У нас была лишь сотовая связь.
*
Я всё отдам, но где мне это взять?
*
Путь к сердцу на желудке оборвался.
*
Любить до гроба? Это я устрою…
*
Идут года, мне все еще за тридцать…
*
Я выгляжу неплохо, но не часто.
*
Я стою дорого, особенно в одежде.
*
Какие это деньги? Это сдача!
*
Я сражена… Не наповал, но на пол.
*
Мужчины косяком — и мимо, мимо…
*
Ума палата с крышей набекрень.
*
Зачем мне талия? Я замужем теперь!
*
Жизнь — это дар. Но лучше бы деньгами.
*
Как идиот, Вы были безупречны.
*
Большому кораблю – большие в трюме крысы
*
Я в браке третий раз. Опять попался брак…
*
Уйду в политику. Там руки мыть не надо.
*
Нет вкуса? У меня?! А вы лизните!
*
Я всех умней, но это незаметно.
*
Хотелось бы кому-нибудь хотеться…
*
Гиппопотам – как много в этом звуке!
*
Национальность у меня не очень…
*
Не вас ли стриг безрукий парикмахер?
*
Хотелось бы чуть-чуть всемирной славы…
*
Под шубой оказалась не селедка.
*
Больной, проснитесь! Вас уже вскрывают.
*
“Ты действуй. Я посплю,” – сказала совесть.
*
Да, я не пью, но я не пью не это.
*
Всей правде обо мне прошу не верить.
*
Забудь меня. Сожги мои расписки
*
Люблю тебя как брата. Но чужого
*
В кровати было весело и шумно…

https://www.facebook.com/1stixi/photos/a.445033075638114/2041035862704486/?type=3

[Nayada 23 646]

***
Я недавно беседу имел с котом,
Так как кот в настроении был как раз.
Он сказал, что нет никакого «потом» -
Лишь «сейчас и здесь», только «здесь и сейчас».

Что коты эту мудрость знают давно:
Если ты спокоен, весь мир – эскорт,
Что прекрасно просто смотреть в окно,
Что в коробках тайна, а в миске корм.

Хочешь есть – поешь. Хочешь спать – ложись.
Одолеют мысли – лицо умой.
А девятая жизнь – лишь девятая жизнь,
Что-то вроде пятой или седьмой.

- Но потом - я воскликнул – потом-то смерть!..
Кот зевнул, небрежно махнул хвостом,
И сказал, живота умывая мех:
Ты забыл, что нет никакого «потом».
 

Сергей Плотов

[luda link 22 841]

46 минут назад, Nayada сказал:

***
Я недавно беседу имел с котом,
Так как кот в настроении был как раз.
Он сказал, что нет никакого «потом» -
Лишь «сейчас и здесь», только «здесь и сейчас».

Что коты эту мудрость знают давно:
Если ты спокоен, весь мир – эскорт,
Что прекрасно просто смотреть в окно,
Что в коробках тайна, а в миске корм.

Хочешь есть – поешь. Хочешь спать – ложись.
Одолеют мысли – лицо умой.
А девятая жизнь – лишь девятая жизнь,
Что-то вроде пятой или седьмой.

- Но потом - я воскликнул – потом-то смерть!..
Кот зевнул, небрежно махнул хвостом,
И сказал, живота умывая мех:
Ты забыл, что нет никакого «потом».
 

Сергей Плотов

Я, ты, здесь, сейчас - классическое описание дейксиса в лингвистике😃

Умный кот!🥰

[Nayada 23 646]

По длинной ледяной дорожке

Я разбежался и поехал

Маша руками для баланса

В свои неполных сорок лет

В последний раз так разбегался

Я подшофе на третьем курсе

А в предпоследний вроде в школе

Наверное в пятнадцать лет

И вот летел я по дорожке

Махал руками для баланса

Как в детстве ни о чем не думал..

Хотя на самом деле нет

Все было несколько иначе

Я просто шел смотрю дорожка

Подумал может разбежаться

И сразу же подумал - нет

Я не придурок малолетний

Не выпимши не упоролся

Я упаду и разгандошусь

А мне почти что сорок лет

Я смалодушничал я сдрейфил

Я слева обошел дорожку

Я лишь слегка ботинком шваркнул

Чтобы проверить - полечу?

Нет крылья там остались в детстве

В навеселе в на третьем курсе

И я подумал ну и ладно

Трусливый взрослый не хочу

Приду домой и пост повешу

Что я катался по дорожке

Что разбежался и поехал

Что я отправился в полет

И все подумают - придурок

И все решат что я такой же

Счастливый глупый настоящий

В свои неполных сорок лет.

 

Анна Русс

[luda link 22 841]

Саша Черный

Жалобы обывателя

Моя жена – наседка, 
Мой сын – увы, эсер, 
Моя сестра – кадетка, 
Мой дворник – старовер. 
 
Кухарка – монархистка, 
Аристократ – свояк, 
Мамаша – анархистка, 
А я – я просто так... 
 
Дочурка – гимназистка 
(Всего ей десять лет) 
И та социалистка – 
Таков уж нынче свет! 
 
От самого рассвета 
Сойдутся и визжат – 
Но мне комедья эта, 
Поверьте, сущий ад. 
 
Сестра кричит: «Поправим!» 
Сынок кричит: «Снесем!» 
Свояк вопит: «Натравим!» 
А дворник – «Донесем!» 
 
А милая супруга, 
Иссохшая как тень, 
Вздыхает, как белуга, 
И стонет: «Ах, мигрень!» 
 
Молю тебя, создатель 
(совсем я не шучу), 
Я р у с с к и й о б ы в а т е л ь – 
Я п р о с т о ж и т ь х о ч у! 
 
Уйми мою мамашу, 
Уйми родную мать – 
Не в силах эту кашу 
Один я расхлебать. 
 
Она, как анархистка, 
Всегда сама начнет, 
За нею гимназистка 
И весь домашний скот. 
 
Сестра кричит: «Устроим!» 
Свояк вопит: «Плевать!» 
Сынок кричит: «Накроем!» 
А я кричу: «Молчать!!» 
 
Проклятья посылаю 
Родному очагу 
И втайне замышляю – 
В Америку сбегу!.. 

________ 

1906

[luda link 22 841]

И. БРОДСКИЙ

Мне говорят, что нужно уезжать.
Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
Да-да. Я понимаю. Провожать
не следует. Да, я не потеряюсь.

Ах, что вы говорите — дальний путь.
Какой-нибудь ближайший полустанок.
Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь.
Я вовсе налегке. Без чемоданов.

Да-да. Пора идти. Благодарю.
Да-да. Пора. И каждый понимает.
Безрадостную зимнюю зарю
над родиной деревья поднимают.

Все кончено. Не стану возражать.
Ладони бы пожать — и до свиданья.
Я выздоровел. Нужно уезжать.
Да-да. Благодарю за расставанье.

Вези меня по родине, такси.
Как будто бы я адрес забываю.
В умолкшие поля меня неси.
Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.

Как будто бы я адрес позабыл:
к окошку запотевшему приникну
и над рекой, которую любил,
я расплачусь и лодочника крикну.

(Все кончено. Теперь я не спешу.
Езжай назад спокойно, ради Бога.
Я в небо погляжу и подышу
холодным ветром берега другого.)

Ну, вот и долгожданный переезд.
Кати назад, не чувствуя печали.
Когда войдешь на родине в подъезд,
я к берегу пологому причалю.

И. Бродский

[luda link 22 841]

Какой Чехов!

ЧЕХОВ О ЗАСТОЛЬЕ 

Ну-с, когда вы входите в дом, то стол уже должен быть накрыт, а когда сядете, сейчас салфетку за галстук и не спеша тянетесь к графинчику с водочкой.

Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мелко, как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским маслом… объедение! Но налимья печенка — это трагедия!

Ну-с, как только из кухни приволокли кулебяку, сейчас же, немедля, нужно вторую выпить.

Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ее есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с луком…

Как только кончили с кулебякой, так сейчас же, чтоб аппетита не перебить, велите щи подавать… Щи должны быть горячие, огневые. Но лучше всего, благодетель мой, борщок из свеклы на хохлацкий манер, с ветчинкой и с сосисками. К нему подаются сметана и свежая петрушечка с укропцем. Великолепно также рассольник из потрохов и молоденьких почек, а ежели любите суп, то из супов наилучший, который засыпается кореньями и зеленями: морковкой, спаржей, цветной капустой и всякой тому подобной юриспруденцией.

Как только скушали борщок или суп, сейчас же велите подавать рыбное, благодетель. Из рыб безгласных самая лучшая — это жареный карась в сметане.

Но рыбой не насытишься, это еда несущественная, главное в обеде не рыба, не соусы, а жаркое. Ежели, положим, подадут к жаркому парочку дупелей, да ежели прибавить к этому куропаточку или парочку перепелочек жирненьких, то тут про всякий катар забудете, честное благородное слово. А жареная индейка? Белая, жирная, сочная этакая, знаете ли, вроде нимфы…

После жаркого человек становится сыт и впадает в сладостное затмение. В это время и телу хорошо и на душе умилительно. Для услаждения можете выкушать рюмочки три запеканочки. Домашняя самоделковая запеканочка лучше всякого шампанского. После первой же рюмки всю вашу душу охватывает обоняние, этакий мираж, и кажется вам, что вы не в кресле у себя дома, а где-нибудь в Австралии, на каком-нибудь мягчайшем страусе…

Bo вpeмя запеканки хорошо сигарку выкурить и кольца пускать, и в это время в голову приходят такие мечтательные мысли, будто вы генералиссимус или женаты на первейшей красавице в мире, и будто эта красавица плавает целый день перед вашими окнами в этаком бассейне с золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: «Душенька, иди поцелуй меня!»
  АНТОН ЧЕХОВ

[Пенелопа 9 971]

Аглаида Шиманская
* * *

Зацепиться за что попало:
За пустой разговор, за стук,
За пожатье шершавых рук,
За письмо, за утренний чай,
За рукав, за собачий лай,
Все равно, если глупо и мало, —
Зацепиться за что попало,
Чтобы жить!

* * *

Потерь не могу принять,
Никого не хочу отдать,
Чужого прохожего этого,
Ни даже бродягу отпетого,
Ни улицу эту людную,
Ни даже собаку приблудную,
Душонку в чувствах меленьких,
Сестрицу в косынке беленькой.
Ни всю эту жизнь на земле, —
Сирень на моем столе.

[luda link 22 841]

Блин

Это было давно. Это было месяца четыре назад.
Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно.
То есть сидели-то мы не на берегу, — где же там сидеть: сыро и грязно, да и неприлично, — а сидели мы на балконе отеля, но уж так принято говорить для поэтичности.
Компания была смешанная — русско-итальянская.
Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно приятные.
В особенности в смысле международных отношений.
Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали твердую, ничем несокрушимую уверенность, что Россия также прекрасна. Они кричали, что итальянцы ненавидят солнце и совсем не переносят жары, что они обожают мороз и с детства мечтают о снеге.
В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших родин, что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.
— Да, конечно, Италия прекрасна, — задумались итальянцы.
— А ведь мороз, — он… того. Имеет за собой… — сказали и мы друг другу.
И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со своей Италией зазнались и пора показать им их настоящее место.
Они тоже стали как-то перешептываться.
— У вас очень много шипящих букв, — сказал вдруг один из них. — У нас язык для произношения очень легкий. А у вас все свистят да шипят.
— Да, — холодно отвечали мы. — Это происходит от того, что у нас очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в мире звуки. Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и присвистнуть.
— А разве у вас есть «ти-эч», как у англичан? — усомнился один из итальянцев. — Я не слыхал.
— Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы каждую минуту «ти-эч» произносить. У нас и без того столько звуков.
— У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, — ухнула я.
Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и, повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было спокойнее. Да и к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины, как умеет.
Помолчали.
— Вот приезжайте к нам ранней весной, — сказали итальянцы, — когда все цветет. У вас еще снег лежит в конце февраля, а у нас какая красота!
— Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале масленица.
— Масленица. Блины едим.
— А что же это такое блины?
Мы переглянулись. Ну, как этим шарманщикам объяснить, что такое блин!
— Блин, это очень вкусно, — объяснила я. Но они не поняли.
— С маслом, — сказала я еще точнее.
— Со сметаной, — вставил русский из нашей компании.
Но вышло еще хуже. Они и блина себе не уяснили, да еще вдобавок и сметану не поняли.
— Блины, это — когда масленица! — толково сказала одна из наших дам.
— Блины… в них главное икра, — объяснила другая.
— Это рыба! — догадался, наконец, один из итальянцев.
— Какая же рыба, когда их пекут! — рассмеялась дама.
— А разве рыбу не пекут?
— Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у блина — мучное.
— Со сметаной, — опять вставил русский.
— Блинов очень много едят, — продолжала дама. — Съедят штук двадцать. Потом хворают.
— Ядовитые? — спросили итальянцы и сделали круглые глаза. — Из растительного царства?
— Нет, из муки. Мука ведь не растет? Мука в лавке.
Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми итальянцами, полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла глубокая, темная пропасть взаимного недоверия и непонимания.
Они переглянулись, перешепнулись.
Жутко стало.
— Знаете, что, господа, — нехорошо у нас как-то насчет блинов выходит. Они нас за каких-то вралей считают.
Положение было не из приятных.
Но между нами был человек основательный, серьезный — учитель математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал отчетливо и внятно:
— Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для получения этого последнего берется окружность в три вершка в диаметре. Пи-эр квадрат заполняется массой из муки с молоком и дрожжами. Затем все это сооружение подвергается медленному действию огня, отделенного от него железной средой. Чтобы сделать влияние огня на пи-эр квадрат менее интенсивным, железная среда покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами, т. е. так называемым маслом. Полученная путем нагревания компактная тягуче-упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в большом количестве вредно.
Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом.
Итальянцы пошептались и спросили робко:
— А с какою целью вы все это делаете?
Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:
— Чтобы весело было!

Надежда Тэффи (1872 – 1952)

Очень понравилась фраза: "Да к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины как умеет". (Тэффи). 😄😊😄

[luda link 22 841]

Борис Рыжий
Когда идешь вдоль черного канала
 куда угодно, мнится: жизни мало,
чтоб до конца печального дойти.
Твой город спит. Ни с кем не по пути.
Так тихо спит, что кажется, возможно
 любое счастье. Надо осторожно
 шагать, чтоб никого не разбудить.
О, господи, как спящих не простить!
Как хочется на эти вот ступени
 сесть и уснуть, обняв свои колени.
Как страшно думать в нежный этот час:
какая боль еще разбудит нас…

 

[luda link 22 841]

Просто гениальный поэт! Не устаю восхищаться.

[luda link 22 841]

И еще Борис Рыжий. Актуально. Как он увидел тогда?

БОРИС РЫЖИЙ

* * *
Если в прошлое, лучше трамваем
со звоночком, поддатым соседом,
грязным школьником, тётей с приветом,
чтоб листва тополиная следом.
Через пять или шесть остановок
въедем в восьмидесятые годы:
слева — фабрики, справа — заводы,
не тушуйся, закуривай, что ты.
Что ты мямлишь скептически, типа
это всё из набоковской прозы,
он барчук, мы с тобою отбросы,
улыбнись, на лице твоём слёзы.
Это наша с тобой остановка:
там — плакаты, а там — транспаранты,
небо синее, красные банты,
чьи-то похороны, музыканты.
Подыграй на зубах этим дядям
и отчаль под красивые звуки,
куртка кожаная, руки в брюки,
да по улочке вечной разлуки.
Да по улице вечной печали
в дом родимый, сливаясь с закатом,
одиночеством, сном, листопадом,
возвращайся убитым солдатом.

[c'est_moi 10 318]

Хочется легкого, светлого, нежного,
раннего, хрупкого и пустопорожнего,
и безрассудного, и безмятежного,
напрочь забытого и невозможного.
Хочется рухнуть в траву непомятую,
в небо уставить глаза завидущие
и окунуться в цветочные запахи,
и без конца обожать все живущее.
Хочется видеть изгиб и течение
синей реки средь курчавых кустарников,
впитывать кожею солнца свечение,
в воду, как в детстве, сигать без купальников.
Хочется милой наивной мелодии,
воздух глотать, словно ягоды спелые,
чтоб сумасбродно душа колобродила
и чтобы сердце неслось, ошалелое.
Хочется встретиться с тем, что утрачено,
хоть на мгновенье упасть в это дальнее…
Только за все, что промчалось, заплачено,
и остается расплата прощальная.

Эльдар Рязанов

[Nayada 23 646]

Благодарю тебя, создатель,

Что я в житейской кутерьме

Не депутат и не издатель

И не сижу еще в тюрьме.

 

Благодарю тебя, могучий,

Что мне не вырвали язык,

Что я, как нищий, верю в случай

И к всякой мерзости привык.

 

Благодарю тебя, единый,

Что в Третью Думу я не взят,—

От всей души, с блаженной миной

Благодарю тебя стократ.

 

Благодарю тебя, мой боже,

Что смертный час, гроза глупцов,

Из разлагающейся кожи

Исторгнет дух в конце концов.

 

И вот тогда, молю беззвучно,

Дай мне исчезнуть в черной мгле,—

В раю мне будет очень скучно,

А ад я видел на земле.

 

____

Саша Чёрный

Молитва

 

(уже за то можно отдельно любить Facebook, что он познакомил меня с этим поэтом)

[Nayada 23 646]

Я сегодня случайно прочла стихотворение Анненского и так до конца и не поняла, о чём речь

 

СТАРЫЕ ЭСТОНКИ

Из стихов кошмарной совести

 

Если ночи тюремны и глухи,

Если сны паутинны и тонки,

Так и знай, что уж близко старухи,

Из-под Ревеля близко эстонки.

 

Вот вошли, — приседают так строго,

Не уйти мне от долгого плена,

Их одежда темна и убога,

И в котомке у каждой полено.

 

Знаю, завтра от тягостной жути

Буду сам на себя непохожим…

Сколько раз я просил их: «Забудьте…»

И читал их немое: «Не можем».

 

Как земля, эти лица не скажут,

Что в сердцах похоронено веры…

Не глядят на меня — только вяжут

Свой чулок бесконечный и серый.

 

Но учтивы — столпились в сторонке…

Да не бойся: присядь на кровати…

Только тут не ошибка ль, эстонки?

Есть куда же меня виноватей.

 

Но пришли, так давайте калякать,

Не часы ж, не умеем мы тикать.

Может быть, вы хотели б поплакать?

Так тихонько, неслышно… похныкать?

 

Иль от ветру глаза ваши пухлы,

Точно почки берез на могилах…

Вы молчите, печальные куклы,

Сыновей ваших… я ж не казнил их…

 

Я, напротив, я очень жалел их,

Прочитав в сердобольных газетах,

Про себя я молился за смелых,

И священник был в ярких глазетах.

 

Затрясли головами эстонки.

«Ты жалел их… На что ж твоя жалость,

Если пальцы руки твоей тонки,

И ни разу она не сжималась?

 

Спите крепко, палач с палачихой!

Улыбайтесь друг другу любовней!

Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,

В целом мире тебя нет виновней!

 

Добродетель… Твою добродетель

Мы ослепли вязавши, а вяжем…

Погоди — вот накопится петель,

Так словечко придумаем, скажем…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сон всегда отпускался мне скупо,

И мои паутины так тонки…

Но как это печально… и глупо…

Неотвязные эти чухонки…

 

Есть советское примечание: "Это стихотворение является откликом на события 1905—1906 годов в Эстляндской губернии".

Но это не много мне объяснило.

[c'est_moi 10 318]

Это не о "лесных братьях" речь? Как раз, вроде, в это время и было

[c'est_moi 10 318]

Апд. Наверно, речь о подавлении революционного восстания

https://ru.wikipedia.org/wiki/Революция_1905_года_в_Латвии

[Nayada 23 646]

5 минут назад, c'est_moi сказал:

Апд. Наверно, речь о подавлении революционного восстания

https://ru.wikipedia.org/wiki/Революция_1905_года_в_Латвии

Думаете, Анненский, как положено образованному колониалисту, винился, но путал Латвию с Эстонией?

[c'est_moi 10 318]

9 минут назад, Nayada сказал:

Думаете, Анненский, как положено образованному колониалисту, винился, но путал Латвию с Эстонией?

Я когда-то читала книгу о революции 905-го года, речь шла не только о Латвии, а вообще о прибалтийских губерниях. Автор был прибалт. Но я, разумеется, свое мнение не навязываю. https://davidaidelman.livejournal.com/1287327.html

Изменено 6 декабря, 2022 пользователем c'est_moi

[c'est_moi 10 318]

Del

Изменено 6 декабря, 2022 пользователем c'est_moi